Княжна - Страница 37

Правильно была выбрана палата для театрального действа! Отменно звонко звучал в ней голос юной певуньи!

И, как и должно быть в театре, раздались аплодисменты и крики «браво». В дверях стоял Пётр Павлович Шафиров, под-канцлер и барон. Он рукоплескал и всем лицом изъявлял восторг. С привычной ловкостью он проделал все позиции сложного поклона, ни одной не пропустил – наторел, служа в Посольском приказе. Целованье рук у Петра Павловича превращалось в торжественный и изящный ритуал – любил и умел быть куртуазным этот умный некрасивый человек, поднятый судьбой и царём Петром из самых низов.

Царевна Наталья к Петру Павловичу, вслед за братом своим, благоволила и сейчас, как всегда, встретила его приветливо. Разговор у них на приветствиях недолго задержался, сразу пошёл об общем деле – о спектакле.

Представление уж через несколько дней назначено, а ещё и роли не все артисты затвердили, и костюмы не дошиты! Помощников у неё мало – вот беда. Княжна вернулась – оглянулась на Марию – чай, не откажется пособить. Мария согласно покивала.

Потом заговорили о предстоящем походе против турок. Мария навострила уши. И сразу – вот досада! – позвали её к государю.

Царь был в своей токарне. Мария прежде не бывала в его покоях и, проходя, с любопытством оглядывалась. Комнаты низенькие, как почти во всём Преображенском, и простоватые, даже бедные. Нет ни занавесей бархатных и богато убранных икон, как у царицы Прасковьи, ни картин и фигурок зверей и человечков, как у царевны Натальи. На полу потёртая овечья кошма, подоконники завалены бумагами. Из-за полуоткрытой двери слышалось жужжание и доносился острый вкусный запах свежих стружек. Сбоку вышагнул невидный прежде секретарь Макаров, открыл перед ней дверь. Пётр в длинном переднике, с ремешком через лоб, с засученными рукавами рубахи был похож на мастерового. И лицо у него было, как у мастерового – сосредоточенно-спокойное, умиротворённое. Такие лица Мария часто видела у плотников, рубящих избу, гончаров за кругом, прях и ткачих в девичьей. Пётр остановил станок и поднял на руке поделку. Это была округлая чаша светлого дерева, похоже, липового.

– Теперь маслом льняным обварить надо, тогда узор ярче проступит, и гнили али трещин никогда не будет, хоть воду в ней держи.

Пётр поставил чашу, снял фартук. Мария наклонила голову, присела на звонко хрустнувших стружках.

– Ладно тебе, княжна, уж виделись, давай без церемоний. Пошли в кабинет. А ты, Алексей, – повернулся к секретарю, – спроворь нам там – мне водочки, княжне винца фряжского.

У Макарова будто наготове всё было, а может, и вправду наготове. На столе мигом оказались штоф с водкой, бутыль вина, тарели мочёных яблок, пряников, изюму, медовых огурцов. Пётр, увидя это, ухмыльнулся.

– Ишь, как он для тебя расстарался. Мне он такой закуси в жисть не давал. Ну, садись, Марья, давай выпьем с тобой, чтоб хорошо всё было и промеж нас и вокруг нас.

Пётр махом опрокинул чарку, с шумом потянул воздух. Мария налитый ей стакан чуть пригубила, взяла в ладонь светлого без косточек изюма, брала в рот по одной ягодке, ждала, что дальше.

– Я тебе вот что хотел сказать, – чёрные усы над влажными губами натопорщились, – Так ты того… Ты вот что… Катерина Алексевна как там?

Мария удержала просящуюся улыбку и ласково сказала:

– Катерина Алексеевна поправилась. Она вам говорила, что у неё за хворь?

– Говорила, что дитё будто понесла, да не вышло.

– Да. И не первый раз это. Если не лечить, то неплодной может стать, многие бабы так становятся.

У Петра сжались жилистые кулаки.

– И что же, помогла твоя знахарка?

– Помогла. Только теперь надо поберечь её несколько времени.

Мария прямо посмотрела в глаза Петру. Тот первым отвёл глаза, дёрнул усом.

– И как ты, девка, говорить о таком не стыдишься?

– Какой же стыд может быть в том, чтоб людям помогать? Стыдиться похоти надо.

Пётр побагровел.

– Ты что суёшься…

И остановился на полуслове, встретив спокойный прозрачный взгляд.

– Эх, Марья, ну чтоб тебе парнем родиться! Я б тебя в школу хирургическую определил, а то и в Голландию отправил на лекаря учиться.

Марию прямо подбросило на стуле.

– Пошлите, государь, ну и что, что не парень, я никакому парню в науках не уступлю…

– Да ты что? Окстись!

– Государь! Пётр Алексеич! Я и по латыни знаю, и как все кости и сосуды называются, и пилюли составлять умею, – умоляюще сыпала она словами, – Меня мейнхеер Кольп учил и говорил, что я не хуже него в лечебных травах разбираюсь.

– Полно, полно, уймись. От Бога положено бабе быть при доме, при муже да детях, и не нам этот порядок рушить.

Замолчала Мария. Согнулись всегда прямые плечи, поникла стройная шея, тяжёлые веки потушили блеск глаз.

– Слышь-ка, Маша, а как так вышло, что ты все натуралии человечьи знаешь? Катеринушка говорила, ты и в женском естестве понимаешь, будто сама рожала. Я-то, в Голландии живши, в музеумы ходил и академию медицинскую посещал, сам даже в анатомическом театре трупы и скотские, и людские расчленял. Сначала боязно было страсть, но потом ничего, пообвык. А ты-то как? Ведь в Москве всю жизнь прожила, где ж ты премудрость эту могла узнать?

– Так лекарь голландский, что у батюшки жил, книги мне свои показывал и словами много объяснял. Мы с ним даже на поварню ходили, когда там убоину разделывали.

– Ну?! – изумился Пётр, – видать, Бог всё-таки в парни тебя предназначал, да что-то перепуталось.

На этот раз Мария смолчала.

– Ну ладно, мне делами заниматься пора – вон уж Макаров за порогом мнётся. А ты вот передай Катерине Алексеевне письмецо. Ты когда к ней поедешь?